Книга Глиняный мост  - Маркус Зузак

И Майкл Данбар согласился.

– О, вы и наполовину этого не видели.

* * *

Через десять минут, когда кофе и чай были предложены и отвергнуты, Макэндрю пустился в обратный путь. Он пожал руку Клэю и снова – его отцу и покатил прочь по коридору деревьев. Клэй бросился следом.

– Мистер Макэндрю!

В тени листвы грузовик остановился, и тренер, похожий на черенок метлы, спрыгнул на дорогу. Он вышел из тени на свет. Вздохнул.

– Ради бога, зови меня Эннис.

– Ладно, Эннис…

И теперь Клэй смотрел мимо. Их фигуры пеклись в солнечных лучах, будто старик и мальчик стали растопкой. Он продолжил:

– Знаете… знаете, Кэри…

И даже произнести ее имя было больно.

– Знаете ее велик?

Эннис кивнул и подошел поближе.

– Я знаю шифр к замку: тридцать пять двадцать семь.

И Эннис мгновенно узнал это число.

Те самые цифры, тот самый конь.

Он двинулся обратно к грузовику в тени.

– Я скажу Теду, скажу Кэтрин, ладно. Но не думаю, что они когда-нибудь его заберут. Приедешь, откроешь и забирай себе.

И вот так он уехал.

Забрался обратно в кабину.

На миг высунул в окно руку-черенок.

И помахал мальчику, и мальчик повернулся и, все ускоряя шаг, отправился к реке.

Прежде чем первый свет проник в дом

В общем, ей дали шесть месяцев – и может, так было лучше. Меньше боли, это точно; во всяком случае, она не тянулась бы так долго, как ее эпический, хартнелловский труд смерти-без-умирания.

Были и всякие мерзкие детали, конечно.

Я не очень обращаю на них внимание.

Названия всех лекарств заканчиваются одинаково; этакий список вариаций. Мне кажется, наблюдать, как умирает человек, – это похоже на изучение иностранного языка, целая новая наука. Выстраиваешь башни из коробочек с лекарствами, считаешь таблетки, меришь ядовитые жидкости. Затем переводишь минуты в часы в больничной палате и выучиваешь, сколько длится самая долгая ночь.

Для Пенелопы, думаю, это был главным образом язык.

У смерти был собственный словарь.

Свои таблетки она называла «химлаборатория».

Каждое лекарство было «оксюморон».

Первый раз она это сказала на кухне, когда изучала, едва ли не довольная, коробочки с наклейками. Зачитывала вслух: «Циклотассин», «Экзентиум», «Дистрепсия 409» и так далее.

– Привет, – сказала она и расставила их по порядку; ее первый подход к лекарственной груде. Выглядело так, будто ее развели (по совести, так и было). – Да они все одинаково называются.

Во множестве смыслов она и нашла для них идеальное имя, потому что все они звучали как сочетания анаграмм из «окси» и «морон». И смехотворный компонент тоже – маразматический подход к лечению – убивать себя, чтобы выжить. Эти препараты и впрямь нужно продавать с предупреждениями вроде тех, что на сигаретах: «Принимайте и медленно умирайте».

Впереди была еще одна оказавшаяся бесполезной операция и вкус разогретой больницы.

Когда люди говорят о запахе больницы, пусть вас это не обманывает. Наступает момент, когда этот запах уже везде, ты носишь его на одежде. Недели спустя ты сидишь дома – и вдруг чувствуешь.

Как-то утром, за завтраком, на Рори напала дрожь. Она поднялась, перекинулась на плечи, и Пенелопа показала на него пальцем.

– Знаешь, отчего это? – спросила она.

Перед ней стояла миска хлопьев, и она, разглядывая их, ломала голову, как же их съесть.

– Это где-то врач во сне ворочается.

– Или еще хуже, – сказал отец, – анестезиолог.

– Да уж, – отозвался Рори с готовностью, таская хлопья у матери из тарелки. – Этих гадов я больше всего ненавижу!

– Эй, парень, да ты все мои хлопья на фиг слопаешь!

Она подтолкнула тарелку к нему и подмигнула.

Потом снова курсы химиотерапии, волнами; первые были дикие, как удар хлыстом, будто тело поднимало мятеж.

Потом постепенно более прицельно – будничное разрушение.

Со временем они превратились в террористические атаки.

Рассчитанный хаос.

Наша мать в огне, в руинах.

Одиннадцатое сентября в человечьем обличье.

Или будто женщина превратилась в страну, и ты видишь, как она сбегает из себя. И, как зимы соцлагеря в былую эпоху, быстро накатывали новые угрозы.

Будто поля битвы, выскакивали нарывы.

Блицкриг по всей спине.

Лекарства свели с ума ее терморегуляцию: сжигали ее, потом замораживали, потом парализовали, и она, вставая с постели, падала без чувств – волосы на подушке как гнездо, как перья на лужайке, оставленные кошкой.

Было ясно, что Пенни видит в этом предательство. Это читалось в глазах, откуда ушел зеленый; горше всего было видеть в них неприкрытое разочарование. Как же это ее так подставили – мир и собственное тело?

И вновь так же, как в «Одиссее» и «Илиаде», где боги вмешивались – и всё штопором летело к погибели, – было и здесь. Она пыталась собрать себя, походить на себя и иногда даже верила в это.

И скоро нас, мягко говоря, укатало.

Дурацкий больничный свет.

Души симпатичных медсестер.

Как я ненавидел их походку: медицинские ноги в чулках!

Но некоторыми нельзя было не восхищаться – с какой же ненавистью к себе мы любили этих некоторых! Даже сейчас, когда я колочу по клавишам, записывая эту повесть, я благодарен всем тем сестрам. Как они усаживали ее на подушки – будто хрупкий предмет, которым она и была. Как они брали ее за руку и разговаривали с ней под напором всей нашей ненависти. Они согревали ее, гасили пожары и, как мы, жили и ждали.

Однажды утром, когда наши мытарства уже приближались к переломному моменту, Рори украл стетоскоп – я так понимаю, в порядке компенсации за то, что нашу мать заменили какой-то самозванкой. К тому времени она вся была желтушного оттенка и больше никогда не стала прежнего цвета. Мы уже хорошо выучили разницу между светлым и желтым.

Она цеплялась за нас: за локти, за мякоть ладоней, за запястья. И снова: образование – так легко было пересчитать все суставы и косточки в ее руках. Она смотрела за окно на мир, такой праздничный и безразличный.

И тоже занятие не из приятных – смотреть, как меняется твой отец.

Видишь, как он сгибается, где раньше не.

Он по-новому спит.

Падает ничком на больничную постель.